Любовь — это, граждане, такая штука… Как говаривала одна выдающаяся журналистка современности, «это в Москве у меня задница толстая, на Кавказе у меня глаза голубые».

Вот начни любой певец бормотать что-то низким голосом, когда ноты кажутся одной, доверив всё, что мало-мальски вокально, подпевщицам (а у меня отдельная ненависть к этим вечно в такт пошатывающимся, размалёванным выпускницам музучилищ, от которых за версту разит личной неудачей) — плюну и выключу. Даже Джо Кокера не пощажу. А Леонарда Коэна слушаю. Не всё. Но есть у него песни, которые прожигают насквозь, им пристала эта трехаккордовая тумба-тумба, им не вредят пошленькие скрипочки-аккордеончики, они, собственно, из них волшебным образом и состоят. Они соучреждены из каких-то местечковых «ля-ля-ля», но бывают моменты, когда кроме них ничего в воздухе нет — и не надо, и провалитесь вы, чертовы снобы, с вашими мелизмами и атональностями. Потому что вот оно, ровно то, чего мы страждем со стариком Леонардом. Чего нам неотвратимо, как голодающему Поволжья, не хватает: «Dance Me To The End Of Love».

Коснись меня голой рукой — или рукой в перчатке.
Это уж как получится.
Но давай танцевать, пока не кончится любовь.

Говорят, у Коэна много длинных, тяжелых и депрессивных песен. Возможно. Я их не слушаю. У него, представьте, есть даже песня «Демократия», минут на семь, смыслом которой является утверждение (с которым я не могу не согласиться), что демократия в Америку только приходит — начался процесс это задолго до избрания Трампа и конца не видно. Пробирается она, по мнению Коэна, «ночами площади Тяньаньмэнь» и «пеплом геев» (что у меня в голове не укладывается). Таких постаревших и замудренных песен протеста у него довольно много — смолоду фолк-певец типа Дилана, он жил, как «Птица на проводе» (главный его стартовый хит), был горяч, социален, искал свободы на свой лад.

К тому же Коэн был очень серьёзным человеком. Он мог писать одну песню несколько лет.

Если б Коэн был полегкомысленнее, то точно стал бы Бобом Диланом: тот говорил, что потратил на написание одной своей песенки, которая нравилась Коэну, «минут пятнадцать». «А сколько времени ты, Ленни, сочинял песню «Аллилуйя»? — спросил однажды Боб. И Леонард соврал, что два года. Ну не мог он признаться, что на самом деле у него ушло на неё пять лет! Впрочем, Коэн был уверен, что врал и Дилан: «I And I» Боб точно сочинял не пятнадцать, а не более десяти минут».

Но убейте, не гимнические «Аллилуйи», не барабанные «Демократии» пятилетней выдержки цепляют меня в Коэне. Мы ж не случайно начали с любви.

Меня пробивают по-шагаловски живописные, отчаянные, матёрые строчки, которым обычно не находится места в тысячах стандартных песен про любовь.

У Леонарда Коэна они есть: «Веди меня в танце — и доведи до детей, которые просятся на свет, Dance Me To The End Of Love». В них какая-то отчаянная мужская решимость, граничащая с подвигом: эх, пропадай моя головушка, давай уж и детей, и любовь до гроба; что поделать? Дотанцуй уж меня до конца. Нету без тебя ни жизни, ни счастья!

Вот эта личная расшифровка сдержанного, но чувственного коэновского речитатива, которую каждый может сделать для себя, стандартно выражаясь, и есть секрет его успеха. Как у хорошего портного, песни эти требуют нескольких примерок, и от них не устаёшь, поверьте мне, зато потом они сидят, как влитые. Их можно пить, словно полуночное вино, сжигать, как бензин в двигателе таинственного путешествия, ими можно светить, как фонариком, изыскивая новую тропу среди жарких холмов и прохладных ложбин. А еще их можно красть у Леонарда, делая своими, нашёптывать, получать благодарный и нежный ответ — но эти подробности точно не для широких читательских масс.